Солдатка

    Она сидит на краю кровати и перебирает пестрые кусочки ткани. Окно распахнуто настежь, поэтому в комнате сыро и прохладно -  разбавленный туманом и запахом озера утренний воздух заполнил все пространство. Я плотнее укутываюсь в медицинский халат, надеясь хоть немного согреться...

     - Прасковья Александровна, здравствуйте!

   Старушка еще несколько секунд не может оторваться от своего занятия, продолжая шепотом отсчитывать лоскутки.

    - Доброе утро!

    - Десять…Одиннадцать…Поперек положу, ладно выйдет …А, вот и ты! Доброе, доброе! – откладывает лоскутки, начинает стряхивать с себя обрезки ткани, нитки, крошки. Пол в комнате завален ветошью, газетными вырезками, занавески с окон сняты, расстелены на кровати и почему-то подшиты широкими стежками из черных ниток. – Давно хотела поговорить,  - продолжает она – да вот все никак не видела тебя. Препарат-то подействовал, вот и решила всё переделать. Смотрю, шторки длинные – надо подрезать, а ниток белых нет, только черные, так я их черными! – говорит быстро, причмокивая беззубым ртом. В этой светлой и чистой, почти стерильной, комнате, с непокрытой головой, она даже напоминает одну из тех старух-героинь фильмов про психиатрические лечебницы.

    - Ты знаешь… - внезапно ее голос становится каким-то серьезным, наигранно холодным – Я никому не рассказывала, а ведь по весне так подступило, я жить не хотела. Никто ведь мою болезнь не понимает, никто с ней не считается. Будто душевная боль – не боль вовсе. Я тогда подумала, сказать медсестре на посту, что гулять пойду, а сама пошла бы на озеро, да утопилась бы. Так меня никто бы долго еще не искал. А что жить? Кому я нужна-то?...

    Выцветшие глаза быстро наполняются огромными дрожащими каплями. Она смотрит куда-то сквозь меня, от такого взгляда становится жутко.

    - У меня же это все сразу после войны началось. Надо было еще тогда лечиться начать, да как-то стыдно было с такой чепухой по больницам ходить. К врачам просились те, у кого ног и рук не было, или осколки в теле сидели. А потом все хуже, хуже становилось, пока однажды вообще на работу не пошла. Просто взяла и не пошла. Проснулась, и поняла, что не дойду, не высижу, не смогу…Весь день пролежала тогда, в потолок просмотрела, ни о чем не думала даже, не было мыслей никаких. Тогда никто не мог подсказать, помочь, у всех проблемы были. Когда есть и носить нечего – не до души. А потом был психоневрологический диспансер – вот где настоящий страх – лохматые бабы со всех сторон, кто смеется, кто плачет, кто песни день и ночь поёт. А я в потолок смотрю, и перед глазами лица плывут, кого даже один раз видела, кто живой, а кто мертвый, в крови – всех помню. Иногда так на душе больно было, что с кровати сползала и ревела, по полу каталась, даже в коридор выползала, и выла, выла…Ты извини, что всё я говорю, я сначала скажу всё…Вот ведь как больно бывает…Ногу ранишь – перевяжешь, а душу как перевязать?.. Вот ведь как… Сколько я видела крови! Сколько крови! Такая старуха теперь, а все помню. Потому и глаза теперь почти не видят, что на всякое насмотрелись.

    Комнату наполнила тишина. Хотелось что-то сказать. Непременно нужно было что-то сказать. Только что?.. И, самое главное, для чего?.. Лохматая, с кляксами слез на морщинистых руках, с дрожащими губами она была воплощением мудрости, страданий и красоты. Красоты обычной, земной.

Всплеснула руками, подошла к окну, лицо осветилось, морщинки стали еще глубже и заметнее, щурясь от солнца, она произнесла:

    - А сегодня вот проснулась, и поняла, что жить хочу. Жить! И еще столько же на свет смотреть, сколько смотрела. И радоваться ветру. И дождю. Смотри, зелено как, это же чудо! Как красиво на матушке нашей,  как красиво!

    Мы еще долго стояли у окна и разговаривали о вещах, в сущности, пустых и не нужных нам – политике, погоде, пенсиях – но хотелось просто быть с ней рядом. Я в белом медицинском халате, она – в синем ситцевом, будто даже моложе меня, обе щурились от солнца и улыбались.

    Прощаясь, она положила руку мне на плечо и сказала:

    - А ведь подействовал, кто бы думал!

    - Подействовал!






    С наступлением темноты моя комната наполняется тенями, обрывками разговоров, лицами...Прасковья Александровна улыбается и машет мне из окна. Постепенно веки тяжелеют, и глаза сами закрываются. Подействовал, кто бы думал...Невольно улыбаюсь.

удержать воспоминания

Недавно стала замечать за собой, что уже почти не помню лиц своих стариков, бабушка умерла, когда мне было 9 лет, а дед умер меньше года назад. Чем больше я пытаюсь вытянуть из себя воспоминания, тем больше они размываются, разбавляются рассказами других, прочитанным в книгах, увиденным в кино…
Помню, дед всегда крепко обнимал меня и нюхал мои волосы. Помню, что от деда пахло как-то по-особому – сеном, степными травами и хлебом одновременно…
Помню, дед любил теплый хлеб. Он ломал его на большие куски и обильно смазывал сливочным маслом, масло таяло и пропитывало хлеб. Дед кушал его с большим удовольствием , с улыбкой, с шутками и поговорками…
Помню, на майские праздники мы обязательно отправлялись в поход. Это был не совсем поход, но всё-таки дед называл его именно так. Происходило это так: с утра мама подготавливала нам «стратегические запас», включающий в себя консервы, чай, хлеб, вареные яйца и соль. Собрав внуков вокруг себя (всего набиралось обычно человек 6-7), дед готовил ходок и запрягал коня. Мы отъезжали от деревни километров на 5, располагались на берегу Урала. Коня отпускали, дед с мальчишками ловили рыбу, а мы, девчушки,  просто плескались в воде, собирали ракушки, гуляли. Домой приезжали обычно поздно. Было очень весело ехать на тележке, доверху груженной свежескошенным сеном. Мама ругала деда, что он не проследил, чтобы мы насухо вытирались и переодевались после купания. А дед только молчал и улыбался, он-то знал, какое это удовольствие – сидеть на песчаном дне, подставляя грудь и шею под волны, до тех пор, пока губы не посинеют и зубы не начнут стучать, а потом наблюдать, как кожа медленно обсыхает под солнечными лучами. Да, он один знал. А мама, будто всегда была взрослой, не знала.
Помню, ездили с дедом по ягоды и попали под ливень. Промокли до нитки и вернулись домой ни с чем. Потом сушились, пили горячий сладкий чай и много смеялись, а дед рассказывал какие-то истории из жизни…
Помню, дед как-то раз дед принес щенка. Смешного такого – черный, глаза выпученные, уши торчком, хвост-бублик, пузо висит, ну, одним словом, чудо. И кличку ему дал – Тузик. Тузик по пятам за дедом ходил. Дед сидит на лавочке около дома, Тузик рядом, дед пошел в гости, Тузик за ним…потом Тузик подрос и…ощенился! А дед ни чуть не смутился тому, что неправильно определил пол щенка, кличка таки осталась, только со временем превратилась в Тузиху.
А потом дед заболел. Он перестал выходить на улицу. Целыми днями лежал на диване, постоянно кутался во все свои жилеты и телогрейки. Последнее, что я помню о нем, это то, что я приезжала к нему в больницу. Зашла в палату, и не узнала его. Показалось, что в койке лежит подросток… Над постелью возвышались только голова и стопы. Обнял, как всегда, понюхал волосы. Руки тоненькие, сухие. Движения медленные. Поговорил со мной шепотом. Помолчали. Подарил мятую грушу, сказал, что не любит груши. Я помню, грушу на тумбочке забыла. И еще – от деда не пахло никак. Совсем, даже лекарствами не пахло.
Вот, почти все, что я о нем помню. Еще есть воспоминания, но так…обрывки какие-то: поворот головы, смех (он даже смеялся как-то смешно «хххх» или «хихххх»), взгляд…
Такой родной, а времени я с ним проводила слишком мало. В детстве ни на шаг не отступала, а потом вдруг стало с ним скучно. Глупость какая. Так много ему не сказала, так много не сделала. А теперь и лицо стала забывать.

Один в поле не воин

Толстощекий котяра – любимец семьи – греется на солнце. Глаза его безмятежно закрыты, лапы раскинуты так, что кажется, будто во сне он парит высоко в небе, только ухо иногда подрагивает – приставучая муха вокруг летает, нарушая его покой. Я же, как творец, с блаженной улыбкой наблюдаю это зрелище: мирно спящий кот – воплощение счастья.
Внезапно в картину вмешивается еще один герой. Это соседский кот идет через наш двор по каким-то своим, одному ему известным, кошачьим делам. Вид у него такой занятой, да и погружен он в свои проблемы так глубоко, что не замечает ни моего толстощекого друга, ни даже меня.
«Ну, - думаю – нельзя так, надо проучить нахала!» хватаю своего Рыжика и направляю его голову в сторону соседского кота. Душонка Рыжика, видимо, еще минуты две продолжает где-то летать, потомучто взгляд его рассеян, глаза полузакрыты, но вот он, наконец, замечает непрошенного гостя, мгновенно ершится, глаза становятся круглыми, зрачки расширятся, уши напряжены – реакция налицо, так сказать. Отпускаю Рыжика на землю, в предвкушении победы «наших» замираю…Но куда уж там! Мой герой так напуган одним только видом соседского кота, что предпочитает скрыться в высокой траве. Он хоть и выигрывает в весе и размере, но является существом романтичным и мягкохарактерным. Тогда оборону двора я беру на себя – с криками, свистом и хлопанием в ладоши я бегу на чужака, отчего свой боец пугается еще больше и прижимается к земле, будто пытаясь с ней слиться…
Бой заканчивается так: чужой с нашей земли прогнан (несомненно, это плюс), а Рыжик продолжает лежать в зарослях с круглыми от страха глазами (вероятно, минус). Минут через десять беру его на руки, глажу и кладу на тропинку, на которой он так сладко спал. Солнышко согревает горе-воина, и вот он уже засыпает. «Спи, котик, и ни о чем не беспокойся!» И я снова как творец берегу его сон…